Венедикту Ерофееву - 85. Наверное, мог бы еще жить и жить, сегодня таким возрастом никого не удивишь, даже долгожителем не назовут, просто пожилой человек. Но не получилось, оборвался, ушёл. Ерофеев - удивительно яркое и неоднозначное явление в русской литературе. С малопривлекательной внешней стороной своей ни за грош прожигаемой судьбы он всегда оставался творческим человеком, тонко чувствующим людей Художником.
Будущий писатель родился на Севере, в маленьком поселке Нива-3 под Кандалакшей Мурманской области. Семья многодетная – пятеро ребят, из которых Веня – младший. Ранние детские годы, когда так хочется радости, пришлись на войну, да еще и отца – единственного в семье кормильца, арестовали за «длинный язык» и отправили в лагеря. Впавшее в крайнюю нищету семейство вынуждено было разделиться: старшие ребята вместе матерью поехали в Москву на заработки, а Веня с братом отправился в интернат. Было голодно, холодно и мрачно, но мальчик не унывал: просиживал свободные от школьных занятий часы в библиотеке, и все время записывал что-то – то ли книжные мысли, то ли собственные. Надо ли говорить, что учился он на отлично, школу окончил с золотой медалью и без экзаменов поступил на филфак МГУ. Великолепное начало!
Но дальше что-то пошло не так – как будто Веничка корежил свой жизненный путь намеренно, сжигая мосты. Уже на втором курсе он начал прогуливать занятия и вскоре был отчислен. Устроился на стройку подсобником, но и тут оплошал – в рабочей общаге организовал литературный кружок, где читали вовсе не Пушкина, а запрещенную литературу, которую несостоявшийся студент где-то добывал. Вылететь и со стройки – это ведь очень постараться надо!
Очень быстро в нём развилась совершенно уникальная, фантастическая тяга к алкоголю – то ли наследственный фактор, то ли благоприобретенный. В ранней молодости Ерофеев был абсолютным трезвенником – спиртное не тянуло даже попробовать, но однажды, просто проходя мимо, увидел в магазинной витрине бутылку «беленькой» и купил… Может быть, фермента нужного в организме не оказалось, но привычка сформировалась в одночасье – он даже не пытался остановить этот необратимый конвейер смерти.
А ведь он еще и сочинял! Семнадцати лет от роду приступил к созданию своего первого произведения «Записки психопата», определенное автором «как дневник студента МГУ, а после исключения — рабочего Венедикта Ерофеева». Публиковать, правда, свое «мозаичное зеркало» он не планировал, считая записки незрелыми, и долго собирался переработать текст. Не собрался, не успел…
Впоследствии биограф писателя Илья Симановский заметил:
Своё бессмертное произведение «Москва-Петушки» он, как и Гоголь «Мертвые души», тоже назвал поэмой, создал собственную вселенную, в центре которой человек «как место встречи всех планов бытия». Писал для друзей, не помышляя о всесоюзной славе, да и кто в начале семидесятых рискнул бы дать добро на публикацию этой философско-алкогольной притчи? Друзья писателя исхитрились переправить рукопись за границу, и книга впервые увидела свет в 1973 году в Израиле, затем ее напечатали в Лондоне и Париже.
И, словно по иронии судьбы, на родине автора поэма «Москва-Петушки» явилась читателям в 1988 году в журнале «Трезвость и культура», спустя 18 лет после ее написания. Но все эти годы текст не лежал под сукном, он жил своей собственной жизнью: сперва его прочитала «вся Москва», потом провинция, затем – весь СССР. Главный герой Веничка сразу же получил статус народного, а автор – никогда не чаянное им звание классика русской литературы. Книгу критики окрестили постмодернистской поэмой в прозе, для советской интеллигенции она стала культовой, ее истово изучали, повторяя про себя ерофеевские «перлы», восхищаясь образностью языка и парадоксальностью мысли «доброго человека с чистым сердцем».
… Когда жизненный путь писателя уже близился к закату, в гостях у него частенько можно было видеть славную и всепонимающую Беллу Ахмадулину, которую он почитал и называл новым Игорем Северяниным, любимым своим поэтом. Ещё и Данте Алигьери любил – сочетание несочетаемоего, как всегда у Ерофеева было. И собратьев своих по перу оценивал в водочных граммах: Василю Быкову, к примеру, причитался целый стакан - двести граммов. Больше всего полагалось налить Владимиру Набокову.